На реакторной тяге. Как живет самый секретный город, с которого началась атомная промышленность всей страны

Ощущения похожи на сон или компьютерную игру: идешь по старому коридору, открываешь дверь и оказываешься в тесной комнате с пультом подъемного крана и круглым желтоватым иллюминатором. На срезе видна невероятная толщина многослойного свинцового стекла: такое, наверное, не прострелишь из Калашникова. За стеклом огромное пустое помещение, словно выскобленный многоэтажный дом. Единственное, что привлекает внимание, — круглый люк на полу, разбитый на множество клеточек. Это объект «А», или «Аннушка», наработчик первого плутония в СССР, с которого начинались комбинат «Маяк», Озерск и вся атомная промышленность СССР. 19 июня исполнилось 75 лет с момента полноценного запуска реактора и одновременно с первого ЧП: оплавление урановых блоков случилось в момент вывода реактора на полную мощность тоже 19 июня 1948 года. А сколько их еще будет… Об этом — в материале журналиста 74.RU Артема Краснова.

Но этот репортаж не столько про «Аннушку», сколько про сам город — рекордсмен по количеству атомных объектов, куда коллеги провожают с шуточками вроде: «Гляди, чтобы третья нога не выросла». Озерск, он же — Челябинск-65, он же — Челябинск-40, а еще ранее — поселок № 11, задумывался как рабочий лагерь на 5000 человек, который можно свернуть года через три, когда «Аннушка» наработает достаточно плутония для устрашения американцев. Но американцы не устрашались, и «Аннушка» вместо трех лет проработала аж 39 (до 1989 года). Попутно появлялись другие реакторы, росло количество отходов, и поселок в считаные годы превратился в город, где сейчас живут около 78 тысяч человек.

Здесь сталинские дома соседствуют с многоэтажками, есть пляж и супермаркеты, много зелени и постоянное чувство, будто за тобой следят (куда без паранойи…). Кстати, в первые годы все жители «сороковки» имели прописку в Ленинском районе Челябинска, а улицы называли идентично челябинским, размещая на них те же объекты, чтобы по документам невозможно было догадаться, что условная школа находится в запретке.

Но закончим с «Аннушкой». Круг на верхушке реактора — это муляж, под которым толстенная бетонная плита, укрывающая захороненный реактор, а тот уходит на глубину 20-этажного дома (точнее — 57 метров). Урана в нем уже нет, но графитовые блоки, которые формировали активную зону реактора, как и весь его корпус, по-прежнему на месте. Но туда экскурсии, конечно, не водят — там всё жутко радиоактивное. И даже сейчас, спустя 34 года после остановки, «Аннушка» сохраняет связь с внешним миром за счет водяных каналов, отводящих грунтовые воды (каналы называют «метро» — представьте масштаб).

С водой у Озерска особые отношения. Сейчас вокруг четыре крупных озера — красивый Иртяш, Большая и Малая Нанога, Кызылташ. Было еще озеро Карачай, но его так наводнили отходами, что пришлось закатывать в бетон. Сверху кажется, что Озерск стоит на острове.

Зачем ему вода, кроме затруднения проезда к периметру? В первую очередь для охлаждения активной зоны реактора, потому что «Аннушка» потребляла 7 тысяч кубов в час. Это более 60 миллионов кубов в год, и, для сравнения, самый большой промышленный потребитель Челябинска, «Мечел», имеет квоту на 50 миллионов кубов. Водоемы же служили накопителями отходов, и самая безобразная страница в истории города, если не считать знаменитой аварии 1957 года, — это масштабное загрязнение реки Течи, которая прилично фонит до сих пор.

Пока мы ходили по комбинату, мне бросились в глаза плакаты с цитатами великих, и больше всего, конечно, Игоря Курчатова, руководителя советского атомного проекта («Критикуешь — предлагай» и так далее). Одна из цитат такая: «В любом деле важно определить приоритеты. Иначе второстепенное отнимет все силы и не даст дойти до главного». Экология явно попала в разряд второстепенного.

Я спросил физика-ядерщика Андрея Ожаровского, чего в курчатовском посыле больше: необходимости или, грубо говоря, пофигизма? Вообще обостренная потребность в развитии атомного проекта СССР возникла после испытаний американцами ядерных бомб в Хиросиме и Нагасаки. От команды Курчатова требовалось за три года в чистом поле построить невероятно сложный комплекс: сам реактор, радиохимический завод, металлургический завод, где получали металлический плутоний. Ах да, и плюс саму бомбу. Андрей Ожаровский отвечает:

— Создание плутониевого производства было обусловлено международной обстановкой, а ее мы не обсуждаем. Чисто технически дизайн реактора, как и дизайн ядерного взрывного устройства, был получен разведкой СССР, то есть является близнецом американского. Если сравнивать с аналогом в Хэнфорде, то там тоже есть загрязнение, огромное загрязнение вокруг реакторов-наработчиков плутония. Отходы там тоже сбрасывались в открытые водоемы: у нас река Теча, у них река Колумбия. А жидкие радиоактивные отходы выливались на землю в так называемые французские колодцы. В то время отношение к радиации было крайне легкомысленное, и с точки зрения загрязнения Хэнфорд и «Маяк» — это такие двоюродные братья.

Андрей Ожаровский добавляет, что до появления атомной бомбы радиоактивность вообще была положительным словом: изотопы радия добавляли в зубную пасту и кремы для лица.

— Вот примерно на таких стандартах строились комплексы по производству плутония как в США, так и в Советском Союзе, — говорит он, отмечая, правда, что на «Аннушке» проделывали такие «трюки», которые даже по тем годам казались чистым авантюризмом.

С тех пор случилось много всего, что заставило атомную индустрию радикально пересматривать подходы. Был опыт самого «Маяка», было загрязнение моря возле Селлафилда (английский аналог «Маяка»), был случай на американском Три-Майл-Айленде, где едва не бахнул реактор, а потом — Чернобыль и Фукусима, где взрывы таки произошли. И это не считая тысяч инцидентов поменьше (или тщательно скрытых). На той же «Аннушке» в первые 15 лет работы случалось порядка 100 вынужденных остановок в месяц, связанных с нарушением герметичности, режимом охлаждения, зависанием урановых блочков…

Начитавшись таких историй, легко скатиться в радиофобию и представить Озерск этакой зоной отчуждения. Но мое первое впечатление как раз обратное: скорее, город-курорт, предпочитающий и не вспоминать о наличии тут секретного производства (очень напомнило Златоуст с его Машзаводом, сотрудники которого никогда не упоминали предприятие всуе).

Как в приморских городах, геометрию Озерска задает вода, и половина улиц выходит на берега. Здесь много домов пятидесятых годов, часто в приличном состоянии. Есть и старые дощатые коттеджи тех самых лет (один из них — курчатовский) и современные, даже шикарные особняки. Город небедный, и средняя зарплата на «Маяке», как мне сказали, — что-то в районе 80 тысяч. Конечно, интенсивное развитие города в 1970-х привело к появлению безликих панелек, и архитектурно Озерск напоминает промышленные районы Челябинска, где сталинские, хрущевские и брежневские времена расходятся вековыми кольцами.

Владимир, который вырос в Озерске, но сейчас живет в Челябинске, рассказывает:

— У меня и в детстве, и потом было абсолютное впечатление, что я живу в лучшем городе на Земле: вот именно так. Конечно, сейчас ощущение поутихло, я посмотрел разные города, но Озерск всё равно остается в памяти как источник абсолютного счастья. Такая красота кругом, лето… Искупался утром, днем, вечером вообще с пляжа не вылезаешь, и всё под рукой, в любую точку доедешь за считаные минуты. Там было разрушенное училище, которое в народе называли дом Павлова (ветеранам жутко не нравилось), и мы обожали по нему лазить. Очень любили Козий остров, и Молодежный пляж, и парк, где раньше стояло колесо обозрения.

В отличие от челябинских районов Озерск чище, зеленее и более ухожен. Из-за его закрытого статуса у меня было мало времени, так что откровенной жести, как в любом уральском городе, я не нашел. Зато тенистые улицы с минимальным трафиком и домики, торчащие из листвы, напомнили сонное Подмосковье образца 1980-х. Владимир соглашается с такой параллелью, отмечая, что многие минусы нынешнего Озерска есть следствия его плюсов:

— Город как бы застрял (и в хорошем смысле тоже) в 80-х, в 70-х: люди привыкли к хорошему снабжению, к относительному спокойствию, и, может быть, поэтому перестраиваться, переходить на новые рельсы и рыночные отношения было так непросто. Ментально мы еще долго, наверное, были в СССР, а потом пришлось догонять.

Сейчас, говорит Владимир, во время визитов в Озерск его не покидает впечатление, что городу нужен масштабный рывок, и это касается многих аспектов: строительства дорог, жилья и особенно медицины.

— Долгое время Озерск был городом федерального подчинения, потом ушел на уровень области со всем ворохом проблем: устаревшими коммуникациями, дорогами, сетями и всем-всем, — продолжает Владимир. — И озерчане со своим особым ощущением внутри (всё же город федерального значения) вдруг оказались в рядовом городе, что наложило отпечаток. Есть новые проекты, но местами они… вымученные, что ли. Нет за ними догляда. Озеленения не хватает: одно из любимых воспоминаний детства — это клумбы, усеянные тюльпанами. Просто сказка.

Мне же, челябинцу, кажется, что с озеленением в Озерске более чем порядок.

Зелень в Озерске, как и вода, двойного назначения. С одной стороны, забота о трудящемся населении, с другой — маскировка. Кусты в Озерске растут вдоль дорог, словно специально сгоняют тебя только на проторенные маршруты. Вообще, от Озерска есть легкий привкус фильма «Шоу Трумана», где герой Джима Керри живет в искусственно построенном городе в режиме реалити-шоу, за которым наблюдают миллионы зрителей. И тут тоже за тобой как будто всё время кто-то наблюдает, а если и нет, то лучше исходить из того, что да. Местные говорят, что в Озерске, как и в закрытых городах вообще, низкий уровень бытовой преступности и машину можно оставлять чуть ли не открытой.

Андрей Ожаровский говорит, что проблема захоронения радиоактивных отходов стоит остро во всем мире и до сих пор не имеет универсального решения. Остекловывание отходов, которым занимается «Маяк», и создание могильников, рассчитанных на десятки лет, — это выход в масштабе 50–100 лет. Но что делать с изотопами, которые остаются опасными десятки тысяч лет? Как гарантировать, что после смены режимов и поколений, после природных катастроф и конфликтов бочки и кубы с опасными ядами не попадут в воздух или воду?

Того же плутония сейчас избыток: Андрей Ожаровский говорит, что у каждой из сторон, России и США, накоплено по 34 лишних тонны. Но куда больше самых разнообразных отходов, часть из которых являются исходным сырьем для маяковских реакторов, а часть требует той или иной формы обезвреживания, захоронения, контроля… Главная проблема атомного века в том, что он растягивается на атомные тысячелетия. На полях замечу, что радиация окружает нас повсюду: несколько лет назад Андрей Ожаровский, например, обнаружил сильный источник в центре Челябинска.

Уезжая, я думал вот о чем: в таких городках атомщиков советское государство пыталось создать идеальную модель своего устройства, противоречивую, как оно само. Здесь был налаженный быт, хорошее снабжение и уральские красоты, но с другой стороны — жизнь за «колючкой», четкое следование инструкциям, постоянные риски (да и строили «Маяк» в том числе труженики ГУЛАГа). Озерск до сих пор где-то отдает казенщиной и формализмом, а чуть отойдешь — выглядит чуть ли не образцово. Задумка вообще неплоха: небольшой уютный город, никакой скученности, порядок и контроль. А потом встанешь на какой-нибудь проходной из-за опечатки в номере на фотоаппаратный объектив, и думаешь — да нет, на свободе как-то привычнее.

Свобода же вблизи «Маяка» воспринимается скорее как нечто вредоносное, ведущее к хаосу и развалу (да что там, в России она теперь в принципе воспринимается так). И этот менталитет въедается похлеще армейской выучки, так что хочешь работать в запретке — умей брать под козырек и выворачивать карманы. Я бы, наверное, уже не смог.

Кстати, сам Игорь Курчатов, отец атомного проекта СССР, тоже родом из Челябинской области, но с другого ее конца — из красивого Сима. В январе этого года было 120 лет со дня рождения ученого.